Счастлива душа, не исполненная забот.
– Я полагаю, что слава Михаила Монтэня несколько преувеличена, – я плавно воткнул вторую передачу и немедленно продолжил. – Calamitōsus est animus futūri anxius, – сказал я довольно отчётливо и тут же перевёл, – несчастна душа, исполненная забот о будущем – цитирует Михаил Монтэнь Луция Аннея фон Сенеку – это он всё правильно цитирует. Цитирует он правильно, но не понимает, что имел в виду фон Сенека. Он думает, будто фон Сенека имел в виду, что душа несчастна, потому что исполнена забот о будущем, хотя на самом деле фон Сенека сказал, что душа исполнена забот о будущем именно потому, что теперь несчастна – понимаешь, да? – я посмотрел на Борю в ожидании мощного одобрения этого блестящего умозрения, но тут вдруг увидел, что Боря, ничуть не озабоченный ни несчастьями, ни заботами о будущем, спит, привалившись к стене, и изо рта у него безмятежно тянется длинная ниточка слюны.
Я так расстрогался, что чуть не прослезился от умиления, и повернулся к Диме, намеревась разворачивать умозрение дальше, но Дима вдруг страшно замычал или, возможно, даже завыл, затряс головой, будто отбиваясь от невидимого, но смертоносного роя свирепых африканских пчёл, вскочил на ноги и бросился к выходу – я не успел обернуть головы, как за моей спиной простучали его каблуки, и через несколько секунд хлопнула входная дверь.
Когда я понял, что произошло, то хотел немедленно броситься за ним, но вдруг вспомнил, что на улке мороз, и лежит глубокий снег. Тогда я подумал, раз на улице мороз и глубокий снег, то Дима скоро вернётся – побегает вокруг дома, устанет, замёрзнет и вернётся – деваться-то ему некуда – ну куда он пойдёт. И тотчас же вдруг я с ужасом и совершенно отчётливо вспомнил, что он ведь легко может убежать по почти прямой линии с очень небольшой кривизной и в двадцать дней достичь Лапландской границы! Я хотел громко крикнуть «Караул!», но вспомнил, что Боря спит, и беспокоить его нежелательно. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, что нет ведь смысла исполняться забот по поводу будущего. Ну, то есть, вспомнить-то я вспомнил, но вопросик такой был, был в глубине души: точно ли нет? Нет? А ну как есть? А ведь он же есть, есть ведь – разве нет?
Чтобы окончательно решить этот вопрос, я пододвинулся к столу, подтянул к себе пластмассовую коробочку с закуской, налил в стаканчик виски, немедленно, разумеется, выпил и стал закусывать, переживая действие алкоголя – действие было хорошее, можно даже сказать, отличное. Жуя и переживая, я подключился к нейроинтерфейсу, чтобы уж заодно проверить, пока я сильно не налимонился, всё ли нормально в Институте, и тут же оказался в пустом гулком тускло освещённом коридоре одного из подземных уровней. Вдруг я услышал вдалеке какое-то странное то ли токанье, то ли цоканье. Оказалось, всё-таки цоканье – оно приближалось и приближалось пока, наконец, из-за поворота не выскочил Казанский Гомик – совершенно голый, со вставшими дыбом волосами и с выпученными глазами, которыми он как хамелеон страшно вращал в разные стороны, он скакал на бутылке и то ли рычал, то ли выл, трудно сказать, звук был комбинированный. Я шагнул в сторону, давая ему дорогу, и он с глухим, но громким цоканьем пропрыгал шестифутовыми скачками мимо и вскоре скрылся за противоположным поворотом. Цоканье стало затихать. Я осмотрелся, чтобы определить, где именно нахожусь, и понял, что я недалеко от комнаты 101. Почувствов внезапный бытийный импульс зайти в неё, бодро посвистывая увертюру к Вильгельму Теллю, я зашагал по направлению к ней.
– Но почему именно из Вильгельма Телля, а не из Фрейшютца? – спросите, возможно, вы, но, возможно, и не спросите.